Камешки.

Бабку я не помню. Застал, но в три года воспоминания – так себе, а именно в том моём возрасте её и похоронили. Фотки у отца есть, я видел, но он их не пересматривает. Слепые и в жизни – не самое приятное зрелище, а на снимках…

Вангу представляете?

Вот и моя была сродни: глаза плотно зажмурены, стянуты невидимыми нитками вокруг бывших зрачков. Волосы седые, морщины глубокие. Выражение лица брезгливое. Ничего интересного, бабка как бабка. К тому же незрячая.

Старшего брата отец никогда по имени не называет: старшой, да всё. Я лет до восьми и не знал, что он, оказывается, Константин. Увидел ещё позже – дядька у меня знатный сиделец. Как с малолетки начал за чужую разбитую голову, так, изредка выходя от хозяина, и продолжает. Отец кривится, но иногда рассказывает – там целая эпопея: почту взламывал с группой товарищей, цепочки срывал с женщин, чемоданы на вокзале воровал. Всякое бывало. Вроде, по ерунде, а рецидивист. Сроки навешивают, чтобы оградиться от заядлого. Плюс, неповадно ему должно быть.

Фигня, конечно.

Старшому на сроки плевать, зона роднее дома. Недавно опять вышел, живёт у какой-то бабы, к отцу раз зашёл денег стрельнуть, поругались.

– Андрюха, посмотри на старшого! – Это он мне говорит, батя. – Жизнь коту под хвост, а смысл? Здоровья до черта, мог бы и работать… Рецидивист, обоссышься.

– А ему такая жизнь зачем?

– Ну… Устраивает, видно. Я ему не авторитет, чего лезть? Но и денег не дам. Лишних нет, нам бы хватило.

– Да это да…

С дядькой интересно, язык у него подвешен после ходок – мама не горюй! Такие телеги закручивает, куда там нашим рэперам. Слова льются как из шланга, причём без мата. Грубовато, но завораживает. И ко мне нормально относится, другой бы ржал. Отец и не знает, что мы общаемся, так бы запретил. Ещё и мать привлёк бы к воспитательной работе.

Дядька бритый почти налысо, по привычке, только седая поросль на кажущейся маленькой голове – как золой присыпали. И шрам белой полоской, там кожа светится. Скулы кожей обтянуты, взгляд такой… Характерный. Вроде, прямо смотрит, а не в глаза.

В лоб куда-то.

– Андрейка, слышь чего: мне мать сегодня снилась, прикинь? Двадцать лет, как зажмурилась, ни разу, а тут всю ночь над душой стояла. Стоит молчит, жалом водит, только глаза как будто отсвечивают. Ну, знаешь, как блики там на стекляшке какой от лампочки. Жутко, в натуре. Проснулся, весь в поту, чуть Людку не разбудил, пошёл на кухню курнуть, а самому страшно.

Я поёжился.

– Дядь Кость, так она вроде слепая была? Какие там глаза – веки сжатые же. – Я не всё чётко выговариваю, но он понимает. Почти как мама.

– Говорю, с глазами была! Сам удивился. И чего-то, видать, хотела от раба Божьего, обшитого кожей, не так просто, а с причиной приходила. Нагнала жути, чуть днище не выбило, короче. Глаза-то чёрные, типа выпуклые такие, ни зрачков, ни фига. Зомбя, реально.

– Сон же… – протянул я.

Мы с дядькой сидим на лавке в одном из новых скверов. Странное ощущение: вокруг всё целое, плитка, кусты, стекла у фонарей не битые, как в Европу заехали. Только старшой выбивается из общей благости: сидит прямо, смотрит туда-сюда, вроде настороже постоянно. Вообще, больше обычного нервный. Постовые дважды подходили, он им справку об освобождении показывал. Они как чуют, что сиделец. По запаху, что ли?

Спрятал он «волчий билет» и продолжил.

– Ну, сон, да… – Дядька ухмыляется. – Сам знаю. Но у нас в отряде был один. Говорил, прислушивайтесь, это Господь с вами, дураками, ночью говорит, проповедует. Запомните, и это… Выводы сделайте, что грешите, раз так оно. Покайтесь и жизнь свою измените, во имя Отца, Сына и Святаго Духа. Я с интересом всегда слушал, интересно он излагал. Повесился потом в дровяном сарае.

– Не смог жизнь изменить?

– Типа того… А ты, Андрейка, гляжу, философ? Дело хорошее, жизнь короткая, как у хомяка крючок, а думать постоянно надо! Думать и думать, на чужие ошибки посмотрел – задумался, самому такие не сделать. Хотя… Своих наделаешь, успеется. Чего я тебя лечу? Я в уши ссать не горазд. На-ка, возьми, может, скумекаешь, что к чему.

Дядька порылся в кармане застиранной джинсовки и вытащил два шарика. Они тихо звякнули в его узкой сухой ладони – стеклянные, что ли?

– Что это есть, дядь Кость?

– Шарики, малой. Просто камешки. Но пусть у тебя побудут, держи. Берёшь?

Я осторожно взял два увесистых шарика. Нет, не стекло, каменные они. Отполированы до блеска, из кармана – а прохладные. Холодные даже. Чёрные, как из смолы.

– Да давайте… А чего мне с ними делать? – смотреть на камни почему-то было неприятно, я ссыпал их в рюкзак. – Что это за хрень-то?

– Раз взял – твоё. А там хоть выкинь, – дядька вскочил со скамейки и как-то засуетился:

– Давай, короче, не болей! Витьку… Бате своему привет передавай, пусть не костопыжится, башли я и без него найду, есть одна маза. В общем, бывайте здоровы, а я побёг, пора мне, по любому.

Он быстро пожал мне руку и почти побежал вдоль аллеи, обгоняя праздную публику. Дело у него… Очередные чемоданы без присмотра, что ли?

От нечего делать достал телефон. Четыре пропущенных, все – отец. С мамой что-то?! Блин, она у нас сердечница, страшно каждый день…

– Да, пап, звонил?

– Андрюха, тут такое дело… Да, звонил. Я сейчас у морга на Рылеева…

– Ни хрена себе! Что случилось, чего ты там забыл?! Только не мать, а, скажи, что не мама!

Конец ознакомительного фрагмента.