О старичках и старушках

Уже полтора года ЖЭС №** воспринимает старушку Панич как божью кару, ниспосланую за прошлые грехи – за невкрученные лампочки в подъездах, за раздолбанные песочницы, за нетривиальную установку смесителей в исполнении пьющего сантехника Сацука.

Старушка Панич не похожа ни на одну из казней египетских.
С виду она – легко состарившийся голубоглазый ангел.
Но под одуванчиковым пухом поблёскивает высокоплавкая сталь.
Многие это прочувствовали.

Старушка Панич во всём любит порядок и живёт по режиму.
Просыпается в пять утра, умывается, завтракает, кормит пожилого кота Аркадия, к шести выходит мониторить пространство.
Под её всевидящим дальнозорким оком дворники метут аккуратно и везде, хотя это и противно их дворницкой натуре, а усмирённые собачники послушно демонстрируют совочки и целофановые мешки.

Старушка Панич идёт в магазин, возвращается, готовит обед, время от времени шугая кота Аркадия, который крутится под ногами и орёт дурниной, забыв о возрасте и приличиях, и вообще – делает вид, что в текущем месяце его ещё не кормили.
Потом ложится отдохнуть, не забыв пожелать здоровья тому капиталисту, что расселил их коммуналку. И район хороший, зелёный, и поликлиника рядом, и дом после капремонта, и перевёз сам, добрый человек, даром что капиталист.

Затем они с Аркадием обедают, смотрят по телевизору новости и что-нибудь познавательное.
После обеда старушка Панич неумело вяжет носки.
Кому-нибудь.
Кот Аркадий валяется где попало, размышляет, что, мол, хорошо бы развлечься, погонять клубки, но лень.

Запутавшись в петлях, старушка Панич в сердцах откладывет вязанье и выходит прогуляться, присмотреться и поужасаться ценам.
Хозяйственный, аптека, гастроном, овощной, мебельный – всё, что по периметру квартала.
Мебельный особенно впечатляет.

К вечеру на двух лавочках у подъезда собирается бабкин курултай.
Старушка Панич не участвует.
Сериалов не смотрит, моральный облик соседей не оценивает, о чём с ней разговаривать-то.
Бабки её уважают, но недолюбливают, больно спесива.

Ровно в семь по средам и пятницам в квартире на первом этаже звякает телефон.
Окна по летнему времени распахнуты настежь, и бабки слышат: – Ромочка, здравствуй, радость моя, не волнуйся, сынок, здорова, всё хорошо, как ты, как детки, как жена, и не звони так часто, Ромочка, что ж ты деньги тратишь!
Бабки вздыхают, плохо, конечно, что сын аж в Австралии, говорила, что давление у него, самолётом лететь нельзя, а где ж ты пароходом доберёшься, месяц плыть, зато вон какой заботливый, два раза в неделю обязательно звонит, а мой-то, мой, толку что рядом, радости нету, только и горазд, что у матери на опохмелку выпрашивать.

По субботам старушка Панич ездит на кладбище, убирает могилу, ни жена, ни дети и глаз сюда не кажут, как и не было их.
Потом сидит на скамеечке за оградой.
Кладбище старое, сосны до неба, солнце в соснах, птицы не унимаются, покой у Андрея Михалыча вечный, но весёлый.

Когда темнеет, у подъезда бабок сменяют подростки, гогочут как гуси, говорят непонятное.
Старушка Панич их не гоняет, слушает, улыбается, жалеет глупых, кто знает, что им жизнь приготовила.

К полуночи всё стихает.
Кот Аркадий спит в кресле, урчит во сне так, что заглушает холодильник.
У старушки Панич бессонница.
Она встаёт, идёт на кухню пить чай с мятой, кот Аркадий просыпается и на случай, ежели со стола что упадёт, выдвигается следом.
Старушка Панич думает о том, что семьдесят пять прошли быстро, просвистели, и что же делать, если сложилось так, как сложилось, и что все уже там, ждут, но ей пока рано – на кого Аркадия оставишь.
Ещё о том, что если быстро стукнуть по трубке, то древний телефон возмущается треньканьем, и можно разговаривать с неродившимся Ромочкой, у которого всё хорошо, только давление не даёт прилететь.

Старушка Панич засыпает.
Кот Аркадий перебирается с кресла на кровать, в ноги, заводит свою шарманку.
Старушке Панич снится детский смех.
Коту Аркадию тоже снятся сны.
Котиные.

Земля, вместе со старушкой Панич Верой Яковлевной, Аркадием, ЖЭСом №** и Австралией несётся вокруг Солнца со скоростью 30 километров в секунду.
Каждую секунду на тридцать километров ближе.
К чему ближе – кто знает.